Итилгаэль ревнив. Я всё пытаюсь собрать в кучу мысли об Иллиамэ, а он не даёт, вмешивается, зудит, словно не хочет, чтобы я думала о ней. Ревность ли это на профессиональной почве или ревность от того, что я давно не обращалась к нему, – не знаю. Только он почти требует, чтобы я проводила своё время с ним. Выполнение задания его усмирило, но ненадолго – сейчас он снова поднимает голову.
Видимо, писать о нём придётся чуть раньше, чем я рассчитывала, ну да ладно. Чего только не сделаешь ради любимого мужчины.
Что касается самой Иллиамэ, то, выполнив задание, я почувствовала успокоение. Оно грызло меня изнутри, беспокоило – и единственным способом успокоить эту то ли «совесть», то ли «ответственность» было выполнение. Лиадрин задачу мне облегчать не собиралась, ревность Итилгаэля тоже. Лёгкая шизофрения, здравствуй.
ДаньТихо. За памятником – скамейки, по ту сторону – плач, глухие всхлипы. Всё это вводило в ужасную неловкость: как никогда он ощущал собственное бессилие, оно липко заползало под стеганную рубашку, огибая тугую повязку поверх ран. Страх заставлял его холодеть, сковывал, и Итилгаэль не сразу понял, что пронизывающие порывы принадлежат дующему с ветра морю.
Он позволил себе расслабиться. И к чему это привело? В груди поселилась ноющая боль. Не та, которую он испытывал там, тогда, а как будто чужая. Сзор не сразу понял, что эта боль принадлежит Итилгаэлю.
Глупо. Голова опустилась низко-низко. Он не мог ничего сделать. Повлиять на решение… Сильваны? Отправиться в самое пекло вслед за королём, который отдал свою жизнь за них, всех и каждого?.. Он закрыл глаза, отгораживаясь, горько усмехнулся про себя, нахохлился, поднимая плечи. Спину жгло немилосердно, от ран огонь расползался по всему телу, стоило только двинуться. Впрочем, больше двигаться он не собирался.
С глубокой ночью пришло безмолвие. Еле уловимый скрежет доспехов, когда стражи переминаются с ног на ногу. Лёгкий шаг босых ног. Сзор поднял взгляд от разбитых костяшек и увидел охотника на демонов. Тот, кажется, не заметил его, но, реагируя на движение, остановился. Сел рядом, вытягивая ноги, опёрся локтем на ограду. Если бы не повязка, сквозь которую горели Скверной глаза, Сзор решил бы, что тот щурится.
Некоторое время они молчали.
– Мне сказали, что ты ничего не помнишь, – наконец полувопросительно сказал охотник. Сзор мог бы поклясться, что смотрел он прямо на него.
Неопределённое движение плеч, которое могло быть истолковано по-всякому, стало ответом.
– Отлично помню это чувство потери. – Лепестки по мощеной площадке разметал ветер, часть из них была растоптана – горожане пришли проститься с королем. Высокие свечи над белоснежными примятыми цветами.
Охотник кивнул.
– И я помню, – пробормотал глухо. Море занимало его гораздо больше цветов или каменного постамента.
Разговор не клеился. Охотник молчал, Сзор не настаивал на продолжении. Если они и были знакомы когда-то до, то именно сейчас он меньше всего хотел вспоминать. Потому что, кажется, уже вспомнил.
Смутно. Тогда это лицо было более светлокожим, без шрамов. Кузнец, ковавший Итилгаэлю оружие по заказу первого наставника. Короткие вспышки-лица, мутные, беспокойные. Сзор спрятал лицо в руках. В висках зарождалась пульсирующая боль
– Вижу, ты больше не нуждаешься в моём оружии? – Кузнец кивнул на разбитые костяшки.
Они отдались тупой болью, когда Итилгаэль на них посмотрел. Ерунда, мелькнула мысль. Это уже в госпитале при Соборе, когда прямо на входе вырос демон, и требовалось защитить.
– Я скую тебе новые клинки взамен тех, которые ты утратил в старой войне, – сказал охотник, – если захочешь.
– И что ты попросишь взамен?
У послушницы, что смотрела рану и снимала швы, было немолодое лицо, глубоко запавшие пустые глаза и неласковые руки полевого медика. Жесткие, сильные. Он до боли сжимал челюсти и закрывал глаза, дыша через раз, пока она не известила его сухо о том, что он может идти.
– Ты хочешь назначить цену? – охотник не выглядел удивлённым. Хмыкнул. – Ну что же, изволь…
Выходя из Собора, Итилгаэль угрюмо зыркнул на женщину, что держала в руках табличку. Ответный взгляд был до отвращения пуст. В нагрудном кармане шуршал плотный пергамент, сложенный в несколько раз и упакованный в конверт. Оказавшееся ненужным письмо, которое кололо даже сквозь плотную рубаху.
Было тревожно и гадко. Думать об этом не хотелось.
